Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Глава XIV. Первое июля. Этот день делит год пополам, как прямой пробор — волосы






Первое июля. Этот день делит год пополам, как прямой пробор — волосы. Я знал, что для меня он станет пограничной вехой — вчера я был одним человеком, завтра буду совсем другим. Я сделал ряд ходов, которые уже нельзя взять обратно. Время и события играли мне на руку, словно хотели быть моими сообщниками. Я даже не пытался надевать перед самим собой добродетельную личину. Я сам выбрал свой образ действий, никто меня не заставлял. Я временно поступился привычными взглядами и нормами поведения, чтобы взамен обрести благополучие, чувство собственного достоинства и уверенность в будущем. Нетрудно было бы убедить себя, что я пошел на это ради своих близких, ведь и в самом деле мое чувство собственного достоинства зависело от их благополучия и уверенности в будущем. Но передо мной была лишь одна, вполне определенная цель, и я знал, что, достигнув ее, я вновь вернусь к прежним нормам поведения. Я не сомневался, что это возможно. Ведь не сделала же война из меня убийцу, хотя какое-то время я убивал людей. Отправляя солдат в разведку, зная, что не все они вернутся живыми, я не чувствовал жертвенного экстаза, как бывало с другими офицерами, я никогда не радовался своим делам на войне, не оправдывал их и не прощал. Главное было знать ту одну, определенную цель, ради которой они совершались, и по достижении этой цели поставить точку. Но для этого надо не обманывать себя, а точно знать, чего добиваешься: уверенность в будущем, чувство собственного достоинства и точка, конец. Из опыта войны я знаю, что убитые на поле боя — жертвы стремления к определенной цели, а не чьей-то злобы, ненависти или жестокости. И я верю в любовь, которая в критический миг связывает победителя с побежденным, убийцу с убитым.

Но от листков, покрытых каракулями Дэнни, и от благодарного взгляда Марулло сердце щемило тоской.

Говорят, накануне решающей битвы люди не могут уснуть. Со мной этого не было. Сон сморил меня быстро, крепко и основательно и так же легко отпустил в предрассветный час. Но на этот раз я не лежал, размышляя, впотьмах. Прошлое властно призывало меня. Я тихонько выскользнул из постели, оделся в ванной и спустился с лестницы, стараясь держаться поближе к стене. Странное дело — ноги как бы сами привели меня к горке в гостиной, я отпер ее и ощупью нашел розоватый камешек. Я сунул его в карман, потом закрыл горку и запер ее на ключ. Ни разу в жизни я не уносил камешек из дому и еще вчера не знал, что возьму его с собой на этот раз. Я без труда пробрался знакомой дорогой через темную кухню и вышел во двор, где уже редела ночная тьма. Вязы сплетались толстыми от листвы ветвями, образуя сплошной черный свод. Если бы «понтиак» Марулло был уже у меня, я уехал бы из Нью-Бэйтауна в пробуждающийся мир моих первых воспоминаний. Держа руку в кармане, я вел пальцем по бесконечной извилине, прорезающей мой теплый от близости тела заветный камешек — мой талисман. Талисман?

Тетушка Дебора, ребенком посылавшая меня на Голгофу, была точна как машина во всем, что касалось слов. Она не терпела тут ни малейшей расплывчатости, неясности и требовала того же от меня. Сколько силы было в этой старой женщине! Если она жаждала бессмертия, она его обрела — в моей памяти. Когда она первый раз увидела у меня в руке камешек с причудливой извилиной, по которой я водил пальцем, она сказала:

— Итен, эта заморская диковина может стать твоим талисманом.

— А что это такое — талисман?

— Если я тебе скажу, у тебя в одно ухо войдет, в другое выйдет. Посмотри в словаре.

Сколько слов укоренилось в моем обиходе благодаря тетушке Деборе, которая всегда сперва старалась заинтересовать меня непонятным словом, а потом заставляла самостоятельно доискиваться до его значения. Я, конечно, ответил:

— Очень нужно!

Но она хорошо знала, что я полезу в словарь, и еще раз произнесла — с расстановкой, чтобы мне легче было запомнить:

— Та-лис-ман.

Она с глубоким уважением относилась к словам, и небрежное обращение с ними раздражало ее так же, как небрежное обращение с любой хорошей вещью. И сейчас, столько лет спустя, я словно вижу перед собой страницу словаря со словом «талисман». Арабское написание было для меня просто извилистой линией с кружком на конце. Греческое я мог прочитать благодаря той же неутомимой тетушке Деборе. «Камень или другой предмет с выгравированными на нем буквами или рисунками, которому приписывается оккультная сила, связываемая с влиянием планет или знаков зодиака, часто носится как амулет, могущий, по поверью, оградить от зла или принести удачу». После этого мне пришлось искать в словаре «оккультный», «планеты», «зодиак», «амулет». Так бывало всегда. Одно слово поджигало десяток других, как шутихи, нанизанные на нитку.

Когда я после спросил ее:

— А вы верите в талисманы? — она возразила:

— А при чем это тут, верю я или не верю?

Я сунул ей в руки камешек.

— Что означает этот рисунок?

— Талисман твой, не мой. Он означает то, чего ты от него ждешь. Положи его на место. Придет время — он тебе пригодится.

Сейчас, шагая под вязовым сводом, я видел ее перед собой как живую, а это и есть истинное бессмертие. Вилась, кружилась по камню резвая извилина, петляла и снова кружилась и вилась, точно змея без головы, без хвоста, без конца, без начала. Первый раз я взял талисман с собой, уходя из дома — зачем? Чтобы он оградил меня от зла? Или принес мне удачу? Но я не верю в оккультную силу, а бессмертие всегда казалось мне жалким утешением, выдуманным для отчаявшихся.

Светлая полоса на востоке — это уже был июль, потому что июнь ночью кончился. Июньское золото в июле становится медью. Июньское серебро — свинцом. Листва в июле тяжелая, тучная, густая. Птицы поют в июле однообразно, крикливо, без страсти, потому что гнезда уже опустели и оперившиеся птенцы делают первые неуклюжие попытки летать. Да, июль — уже не пора надежд и еще не пора свершений. Плоды хоть и зреют, но пока безвкусны и бесцветны. Кукуруза похожа на бесформенный зеленый сверток с желтой кисточкой на конце. На тыкве, как неотпавшая пуповина, торчит засохший венчик цветка.

Я вышел на Порлок, сытый, упитанный Порлок. Медные отсветы зари окрасили кусты роз, гнущиеся под тяжестью перезрелых цветов, точно женщины, у которых живот уже не стянут корсетом, хотя ноги еще стройны и красивы.

Я медленно брел по тротуару и мысленно говорил «прощай» — не «до свидания», а «прощай». «До свидания» звучит нежной грустью и надеждой. «Прощай» — коротко и безвозвратно, в этом слове слышен лязг зубов, достаточно острых, чтобы перекусить тонкую связку между прошлым и будущим.

Вот и Старая гавань. Чему же я говорил «прощай»? Не знаю. Не могу припомнить. Кажется, я хотел пойти в Убежище, но всякий, кто вырос на море, знает, что сейчас время прилива и Убежище залито водой. Прошлой ночью я видел луну, ей всего четыре дня от роду, и она похожа на выгнутую хирургическую иглу, но в ней уже достаточно силы, чтобы притянуть темные волны прилива к устью моей пещеры.

И в хижину Дэнни Тейлора незачем идти. Уже рассвело настолько, что видно, как высоко поднялась трава в том месте, где раньше была тропка, протоптанная ногами Дэнни.

В водах Старой гавани темнели пятнами летние суденышки, стройные корпуса, снасти, прикрытые брезентом. Кое-где любители раннего вставанья уже готовились к выходу в море, ставили кливера и гроты, и паруса, освобожденные от чехлов, лежали кучей на палубе, точно большое взъерошенное белое гнездо.

В новой гавани было оживленней. У причалов наемные лодки ожидали пассажиров, одержимых рыболовов-отпускников, которые денег не жалеют, а к концу дня растерянно озираются, не зная, что делать с массой рыбы, завалившей лодку. Полны все мешки, все корзины, громоздятся на дне кучи триглы, морского леща и морского окуня, и даже мелкой акулы-колючки, и все это задыхается и гибнет и будет выброшено обратно в море, чайкам на съедение. А чайки уже слетелись и ждут, они знают эту породу рыболовов, жертв собственной жадности. Кому охота чистить и потрошить целый мешок рыбы? А отдать рыбу даром трудней, чем наловить ее.

По маслянистой глади залива уже разлилось медное сияние. У входа в канал словно замерли буйки разной формы и под каждым стоял в зеркале воды его близнец.

Я дошел до флагштока и остановился у памятника в честь героев войны. Там среди выбитых серебром имен уцелевших я прочел и свое имя: Капитан И.-А. Хоули, а ниже золотом были выбиты имена восемнадцати нью-бэйтаунцев, которые так и не вернулись домой. Большинство имен было мне знакомо — когда-то я знал и самих людей, и они тогда ничем не отличались от нас, а теперь отличаются тем, что их имена написаны золотом, а не серебром. На мгновение я подумал, что хорошо бы и мне числиться среди них. «Капитан И.-А. Хоули» — золотом внизу списка, там, где трусы и симулянты, размазни и герои — все уравнены золотой вязью букв. Ведь не только храбрые погибают в бою, но храбрые погибают чаще.

Подъехал толстяк Вилли, остановил машину у памятника, вылез и достал с заднего сиденья свернутый флаг.

— Здорово, Ит. — Он вдел стержни в медные скобки и медленно поднял флаг на вершину флагштока, где он поник безжизненно и уныло, точно висельник в петле. — Доживает свой век, — сказал Вилли, слегка отдуваясь. — Уже и вида никакого нет. Ну, еще два дня, а там поднимем новый.

— С пятьюдесятью звездами?

— Именно. И хорош же — нейлоновый, огромный, в два раза больше этого, а весит вдвое меньше.

— Как дела, Вилли?

— Да жаловаться вроде не на что, но я все-таки пожалуюсь. С этим Четвертым июля всегда не оберешься хлопот. Да еще когда оно после воскресенья — это, значит, вдвое больше несчастных случаев, катастроф, пьяных драк, особенно за городом. Садитесь, подвезу до лавки.

— Нет, спасибо. Мне еще нужно на почту, а кроме того, хочу зайти выпить чашку кофе.

— Ладно. Подвезу до почты. Я бы и покофейничал с вами, да Стони теперь злой, как собака, лучше с ним не связываться.

— С чего это он?

— Черт его знает. Куда-то уезжал на несколько дней и вернулся злее злющего.

— Где же это он был?

— Понятия не имею. Знаю только, что теперь к нему и не подступись. Ну идите, получайте свою почту. Я подожду.

— Не стоит, Вилли. Мне еще и отправлять письма надо.

— Ну, как хотите. — Он развернулся и поехал по Главной улице в обратную сторону.

На почте было еще полутемно, пол только что натерли, и при входе висел плакатик: «Осторожно, не поскользнитесь».

Наш абонементный ящик — № 7, мы им пользуемся с тех пор, как построено здание почты. Я набрал на диске Г 1/2 Р и вынул из ящика целую кучу проспектов и завлекательных рекламных листовок, адресованных «Абоненту». Больше ничего не было — только этот материал для мусорной корзины. Я пошел вдоль Главной, по направлению к «Фок-мачте», но в последнюю минуту передумал — расхотелось пить кофе или не захотелось разговаривать, сам не знаю что. Просто у меня вдруг пропало желание идти в кафе. Что за клубок противоречивых побуждений человек — все равно, мужчина или женщина.

Я подметал тротуар, когда из-за угла Вязовой показался мистер Бейкер и затикал в банк, готовый к священнодействию. А пока я почти машинально укладывал дыни на лоток у дверей, к банку подъехал старомодный зеленый бронированный автомобиль. Двое сопровождающих, вооруженные, как коммандосы, вышли из кузова и потащили в банк серые мешки с деньгами. Минут через десять они вышли, уселись в свою крепость на колесах и отбыли. Вероятно, им полагалось ждать, пока Морфи пересчитает деньги, а мистер Бейкер проверит подсчет и выдаст им расписку. Хлопотливое это дело — возиться с деньгами. Не мудрено, если, как говорит Морфи, начинаешь чувствовать отвращение к чужим деньгам. Судя по величине мешков, банк готовился к крупным предпраздничным выдачам. Будь я рядовым грабителем, я бы счел этот день самым подходящим. Но я не был рядовым грабителем. Я прошел высшую школу у моего приятеля Джоя. Вот кто мог бы ставить рекорды, если бы захотел. Меня даже удивляло, что он не хочет, хотя бы ради проверки своей теории.

В лавке с утра толпился народ. Мне пришлось даже трудней, чем я ожидал. Солнце палило немилосердно, ни дуновения ветерка — словом, погода стояла такая, когда каждый, не раздумывая, рвется за город отдохнуть. У прилавка образовалась целая очередь. Будь что будет, а одно я решил твердо. Мне нужен помощник. Если из Аллена не получится толк, я его выставлю и возьму другого.

Около одиннадцати в лавку вошел мистер Бейкер. Он очень торопился, и мне пришлось извиниться перед покупателями и пройти с ним в помещение кладовой.

Он сунул мне в руки два конверта — один большой, другой маленький — и от спешки заговорил со стенографической краткостью:

— Том Уотсон говорит, дело чистое. Насчет закладных не знает. Думает, что нет. Вот документы. Подпишите там, где я отметил. Номера купюр переписаны. Вот заполненный чек. Поставьте только подпись. Простите, что тороплюсь, Итен. Не в моем духе делать так дела.

— Значит, вы все-таки советуете мне попытаться?

— Черт возьми, Итен, после всего, что я…

— Простите, сэр. Простите. Вы совершенно правы. — Я положил чек на ящик сгущенного молока и расписался на нем химическим карандашом.

Как мистер Бейкер ни торопился, он не забыл проверить, правильно ли подписан чек.

— Попробуйте для начала предложить две тысячи. И повышайте постепенно, сотни по две за раз. Вам, конечно, известно, что у вас на счету осталось всего пятьсот долларов? Не дай бог, чтобы вам опять понадобились деньги.

— Если все будет в порядке, разве нельзя взять ссуду под лавку?

— Конечно, можно, только проценты вас съедят.

— Не знаю, как мне благодарить вас, сэр.

— Лишь бы вы не растаяли при разговоре, Итен. Не давайте ему разжалобить себя. Он будет петь сладко. Все итальянцы на это мастера. Помните: нужно думать о себе.

— Спасибо вам за все.

— Ну, мне пора, — сказал он. — Хочу выехать на шоссе раньше, чем хлынет весь поток машин. — И он выбежал вон, едва не сбив с ног миссис Уиллоу, которая уже по второму разу ощупывала каждую дыню на лотке.

Время шло, а толчея в лавке не прекращалась. Зной, паливший улицы, словно действовал на людей, делая их сварливыми и раздражительными. Можно было подумать, что они готовятся не к праздничному отдыху, а к какому-то стихийному бедствию. Я бы не мог улучить минутку, чтобы снести Морфи сандвичи, даже если бы захотел.

Приходилось не только отпускать товар и получать деньги, но при этом смотреть в оба. Среди покупателей было много случайных людей, приезжих, которые так и норовят стащить что-нибудь. Будто бы даже помимо собственной воли. Причем вовсе не то, что ими самом деле необходимо. Больше всего у них разгораются глаза на баночки деликатесов — паштет из гусиной печенки, икру, маринованные грибки. Оттого Марулло и наказывал мне держать этот товар позади прилавка, куда покупателям заходить не полагается. Поймать вора с поличным — плохо для торговли, учил он меня. Скандал, все волнуются, может быть оттого, что никто не безгрешен — по крайней мере в мыслях. Уж лучше наверстать убыток на других покупателях. Но если я замечал, что кто-нибудь явно жмется поближе к некоторым полкам, я говорил вслух: «Вот эти пикули — отличная недорогая закуска для коктейля». И не раз покупателя сразу передергивало, словно я угадал его мысли. Самое противное во всем этом деле — подозрительность. Ненавижу подозревать всех и каждого. Это все равно что одному человеку оскорблять многих.

День тянулся все труднее и все медленнее. После пяти в лавку явился начальник полиции Стони, тощий, мрачный и желтый, как язвенник. Он купил набор для обеда, из тех, что рекламируются телевидением: бифштекс по-деревенски, тушеная морковь, картофельное пюре — все готовое, замороженное и упакованное в алюминиевый ящичек.

Я сказал:

— Что с вами, начальник? У вас такой вид, словно вас хватил солнечный удар.

— Нет, почему. Я себя хорошо чувствую. — Вид у него был отвратительный.

— Вам два набора?

— Нет, один. Жена уехала в гости. А полицейскому праздников не положено.

— Обидно.

— А может, оно даже лучше. При такой кутерьме кругом все равно дома сидеть не придется.

— Я слышал, вы куда-то уезжали?

— Кто вам сказал?

— Вилли.

— Держал бы он лучше свой толстый язык за зубами.

— Он ничего дурного не думал.

— У него ума не хватит думать. Хватило бы хоть на то, чтобы не угодить за решетку.

— От этого никто не застрахован, — сказал я нарочно.

Эффект превзошел мои ожидания.

— Что вы хотите сказать, Итен?

— Просто у нас развелось столько законов, что, кажется, чихнуть нельзя, чтобы не оказаться правонарушителем.

— Да, это верно. Всего не упомнишь.

— Я, кстати, хотел спросить вас, начальник… я тут наводил порядок на полках и нашел револьвер, старый, заржавленный револьвер. Марулло его своим не признает, а уж я-то и подавно первый раз вижу. Что мне с ним делать?

— Если не хотите выправлять разрешение, сдайте мне.

— Ладно, завтра захвачу его с собой. Он у меня дома, в жестянке с керосином. А как вы в таких случаях поступаете, Стони?

— Проверяем, не тянется ли за ним какое-нибудь дело, а если нет, выбрасываем в океан, и все. — Он как будто немного повеселел, чего я никак не мог себе позволить — слишком долгим и мучительным был этот жаркий день.

— А помните, года два назад был процесс где-то в нашем штате? Судили полицейских за торговлю конфискованным оружием.

Стони улыбнулся ласковой улыбкой крокодила и с крокодильей же непосредственностью.

— У меня была трудная неделя, Ит. Ужасная неделя. Вам, я вижу, хочется подразнить меня, так лучше не надо. Мне и без вас досталось за эту неделю.

— Ладно, начальник, не буду. А не может ли добропорядочный гражданин чем-нибудь помочь вам, например выпить с вами?

— Эх, если б можно было! Я бы сейчас ничего так не хотел, как напиться пьяным.

— За чем же дело стало?

— Вы ничего не знаете? Да нет, откуда вам знать. Если бы я хоть сам знал, откуда это все и для чего.

— О чем это вы?

— Ни о чем, и забудьте, что я говорил. Впрочем, нет не забывайте. Вы ведь в дружбе с мистером Бейкером, Ит. Что он, не задумал чего-либо новенького?

— Не такой уж я ему близкий друг, чтобы это знать, начальник.

— А Марулло? Где он сейчас, Марулло?

— Поехал в Нью-Йорк. Хочет посоветоваться, насчет своего артрита.

— Господи Боже мой! Не понимаю. Ничего не понимаю. Если бы хоть какой-нибудь след, я бы знал, куда кидаться.

— Что-то вы городите несуразное, Стони.

— Да, вы правы. И вообще я тут слишком много наговорил.

— Не хочу себя хвалить, но если у вас есть потребность поделиться…

— Нет, нет. Ни за что. Им не удастся обвинить меня в том, что я разболтал, никому не удастся. Забудьте все, Ит, я просто очень устал и измучен.

— Меня вам нечего бояться, Стони. Что там было — суд присяжных?

— Так вы знаете?

— Немножко.

— Что же за этим кроется?

— Забота о прогрессе.

Стони подошел ко мне совсем близко и так схватил меня выше локтя своей железной рукой, что мне стало больно.

— Итен, — сказал он свирепо, — по-вашему, я хороший полицейский?

— Превосходный.

— Стараюсь, как могу. От всей души стараюсь. Ит, по-вашему, это хорошо — заставлять человека выдавать своих друзей, чтобы спасти себя?

— По-моему, нет.

— И по-моему, нет. Не могу я уважать власти, которые так действуют. И ведь вот что меня пугает, Ит, — я уже не смогу быть хорошим полицейским, раз у меня не будет уважения к своему делу.

— Вас на чем-нибудь подловили, начальник?

— Помните ваши собственные слова? Так много законов, что стоит чихнуть, и ты уже нарушил один из них. Ах, черт меня побери! Ведь это же все мои друзья. Но вы никому не расскажете, Ит?

— Нет, нет, не расскажу. Вы забыли свой обеденный набор, шеф.

— Да, — сказал он. — Приду домой, сниму ботинки и буду смотреть телевизор — учиться у полицейских из телефильма. Знаете, иногда лучше отдыхать, когда дома никого нет. Ну, всего, Итен.

Стони славный малый. И он хороший полицейский. Интересно, куда поведет след.

Я собирался запирать и только что внес лотки с улицы, как вдруг пожаловал Джой Морфи.

— Скорей! — сказал я, запер обе двери и спустил зеленые шторы. — Говорите шепотом.

— А что случилось?

— Вдруг кто-нибудь захочет еще что-то купить.

— А! Я вас понимаю. Господи, до чего я ненавижу праздники! В людях проявляется все самое скверное. С утра точно с цепи сорвались, а когда доберутся до дому, так и язык на сторону.

— Хотите выпить холодненького, пока я тут все уберу?

— Не возражаю. Пиво есть?

— Только навынос.

— Не беспокойтесь, я его вынесу. Откройте баночку.

Я проткнул в крышке два треугольных отверстия, и он, запрокинув голову, вылил все до капли себе в рот.

— Уфф! — сказал он и поставил пустую банку на прилавок.

— Мы тоже уезжаем до вторника.

— Бедняга! А куда?

— Еще не знаю. Мы еще не успели поссориться из-за этого.

— Что-то происходит в городе. Не знаете, что?

— Подскажите.

— Я сам не знаю. Но чую, что-то происходит. У меня затылок чешется. Это верный признак. Все словно не в себе.

— Может быть, вам только кажется?

— Может быть. Но мистер Бейкер никогда не уезжает на праздники. А тут у него прямо земля под ногами горела, так он спешил убраться из города.

Я засмеялся:

— А вы бы проверили свои книги.

— Знаете что? Проверял.

— Шутите?

— Знал я одного почтмейстера в маленьком городишке. У него работал помощником сопляк мальчишка, по имени Ральф, — соломенные волосы, очки, крошечный подбородок, аденоиды величиной с зоб. Так вот, этот Ральф попался на краже марок — и на большую сумму, что-то около двух тысяч долларов. И ничего он не мог поделать. Одно слово — сопляк.

— Вы хотите сказать, что он не крал этих марок?

— А какая разница? Крал, не крал — главное, что попался. Я вот всегда начеку. И никогда не попадусь, будьте спокойны, разве что не по своей вине.

— Не потому ли вы и не женились?

— А что, черт возьми, может, отчасти и потому.

Я снял фартук, свернул его и убрал в ящик под кассой.

— Хлопотное дело подозревать всех и каждого, Джой. У меня на это и времени бы не нашлось.

— В банке нельзя иначе. Один раз оплошал — кончено. Достаточно кому-нибудь шепнуть.

— Неужели вы ко всем относитесь с подозрением?

— Тут уж инстинкт действует. Если что хоть чуть-чуть не так — у меня сейчас тревожный звонок.

— Да как же так можно жить! Вы, верно, шутите?

— Шучу, шучу. Я только хотел вас просить: если услышите что-нибудь, скажите мне, то есть, конечно, если это меня касается.

— Да я вообще каждому готов рассказать все, что знаю. Оттого, должно быть, мне никто ничего и не рассказывает. Вы домой?

— Нет. Зайду, пожалуй, в «Фок-мачту» пообедать.

Я выключил наружное освещение.

— Мы выйдем через переулок, не возражаете? Я вам завтра приготовлю сандвичи с утра, до того как начнется столпотворение. Один с сыром, один с ветчиной, ржаной хлеб, салат и майонез, верно? И кварту молока.

— Вам бы в банке работать, — сказал он.

Пожалуй, живя один, он был не более одинок, чем многие, у кого есть семья. Мы простились у входа в ресторан, и на мгновение я ему даже позавидовал. Я легко мог представить себе, что творится у меня дома.

И я не ошибся. Мэри уже обдумала всю программу. Неподалеку от мыса Монток есть такой приют для бездельников — небольшое ранчо, совсем во вкусе современного ковбойского фильма для взрослых. Пикантность в том, что это самое настоящее ранчо, одна из старейших скотоводческих ферм в Америке. Там разводили скот на продажу, когда еще Техаса и в помине не было. Грамота на землю была пожалована владельцам Карлом Вторым. На этой земле пасся скот, который шел на прокорм Нью-Йорку, и пастухов туда брали на срок, по жребию, как присяжных. Теперь, конечно, все это чистая бутафория, но все-таки на пастбищах и по сей день пощипывают травку упитанные коровы. Мэри очень нравилась идея заночевать там, в одном из домиков для приезжающих.

Эллен хотела ехать прямо в Нью-Йорк, остановиться в отеле и провести два дня на Таймс-сквер. Аллен вообще не хотел ехать. Это один из его излюбленных способов заявить о себе и привлечь к своей персоне внимание.

Самый воздух в доме был наэлектризован волнением. Эллен проливала тяжелые, медленные, смачные слезы. Мэри была вся красная от негодования и усталости. Аллен, надувшись, демонстративно сидел в стороне от всех со своим карманным приемничком и слушал голос певицы, заунывно, с надрывом повторяющей слова любовной жалобы: «Ты в любви мне поклялся, а потом надругался, мое бедное верное сердце грубо ты растоптал».

— Я, кажется, сейчас брошу все, — сказала Мэри.

— Они думают, что помогают тебе.

— Они нарочно стараются быть как можно несноснее.

— Никогда мне ничего нельзя, — хныкала Эллен.

Аллен в гостиной запустил на полную мощность: «…мое бедное верное сердце грубо ты растоптал».

— Милая моя каротелька, а что, если нам запереть их в погреб и уехать отдыхать вдвоем?

— Я бы, кажется, ничего против не имела. — Ей пришлось прокричать эти слова, чтобы я их расслышал в грохоте бедного верного сердца.

На меня вдруг нахлынуло бешенство. Я решительным шагом пошел в гостиную с твердым намерением схватить своего сына за шиворот, швырнуть на пол и грубо растоптать вместе с его бедным верным сердцем. Но когда я уже был на пороге, музыка вдруг смолкла: «Прерываем нашу передачу, чтобы сделать специальное сообщение. Сегодня днём ряд крупных должностных лиц Нью-Бэйтауна и округа Уэссекс получили предписание явиться в суд присяжных по обвинению в разного рода злоупотреблениях, как-то: махинации со штрафами за нарушение уличного движения, взятки, спекуляция подрядами на строительство и благоустройство…»

Вот оно, обрушилось: мэр, муниципалитет, судьи — все тут. Я слушал с тяжелым чувством, слушал и не слушал. Может быть, они и делали все то, в чем их обвиняли, но они делали это так давно, что уже не видели в этом ничего дурного. А если они невиновны, им уже не успеть оправдаться до выборов, да и потом обвинение, даже недоказанное, всегда кладет тень на человека. Их песенка спета. Вероятно, они это сами понимали. Я прислушался, ожидая услышать имя Стони, но оно не было названо. Очевидно, он предал их, чтобы самому остаться в стороне. Не мудрено, что у него было так скверно на душе.

Мэри слушала, стоя в дверях.

— Ну и ну! — сказала она. — Давно уже у нас не случалось ничего подобного. Ты думаешь, это все правда, Итен?

— Неважно, — сказал я. — Тут не в том дело, правда или неправда.

— Интересно, что об этом думает мистер Бейкер.

— Он уехал отдыхать. Да, хотел бы я знать, каково ему сейчас.

Аллен сердито ерзал на месте, недовольный, что ему помешали.

Радио, обед, а потом мытье посуды отвлекли нас от разговоров о поездке, а потом оказалось, что уже слишком поздно, чтобы решать что-нибудь или продолжать ссоры и слезы.

Когда мы легли в постель, меня вдруг бросило в дрожь. От холодной, обдуманной беспощадности нанесенного удара мне стало зябко, несмотря на теплоту летней ночи.

Мэри сказала:

— У тебя гусиная кожа, милый. Уж не подхватил ли ты вирусный грипп?

— Нет, родная, просто я думаю, каково сейчас этим людям. Пожалуй, им не позавидуешь.

— Перестань, Итен. Нельзя взваливать себе на плечи чужую беду.

— Как видишь, можно.

— Едва ли из тебя когда-нибудь получится бизнесмен. Ты слишком чувствителен, Итен. Ты-то не виноват в этих преступлениях.

— Как знать. Может быть… может быть, мы все виноваты.

— Не понимаю.

— Я и сам не очень понимаю, радость моя.

— Если бы было на кого их оставить.

— Повтори, Коломбина, что ты сказала.

— Как бы я хотела провести праздники вдвоем с тобой. Давно уже так не бывало.

— Да, плохо, когда нет какой-нибудь одинокой пожилой родственницы. Но, может быть, ты что-нибудь придумаешь? Жаль, что нельзя их засолить или замариновать на время. Мэри, мадонна моя, ну постарайся придумать что-нибудь. До смерти хочется побыть с тобой вдвоем в незнакомом месте. Мы гуляли бы в дюнах и купались бы ночью голые, и я бы тормошил тебя на ложе из папоротников.

— Милый мой, хороший, я все понимаю. Я знаю, как тебе трудно. Не думай, что я не знаю.

— Ладно, прижмись ко мне крепче. Давай думать вместе.

— Ты все еще дрожишь. Тебе холодно?

— Мне и жарко и холодно, я и полон и пуст… и я очень устал.

— Я придумаю что-нибудь. Непременно придумаю. Конечно, я их люблю, но все-таки…

— Да, а я бы спокойно надел галстук-бабочку…

— Если их посадят в тюрьму…

— Это, пожалуй, был бы выход.

— Нет, я о тех людях. Их посадят, как ты думаешь?

— Нет. В этом нет надобности. Суд присяжных будет не раньше того вторника, а в четверг выборы. На это и расчет.

— Итен, что за цинизм. Тебе это не свойственно. Мы обязательно должны уехать, раз уж ты становишься циником, а ты не шутил, я по твоему тону слышу. Я знаю, когда ты шутишь. Сейчас ты говорил всерьез.

Я испугался. Неужели по мне заметно что-то? Этого ни в коем случае нельзя допустить.

— Мышка-мышка, выходи за меня замуж!

И Мэри отвечала:

— Хо-хо! Хо-хо!

Меня мучил страх: вдруг по мне что-то заметно. Я давно уже не верил, будто глаза — зеркало души. Не раз мне встречались в жизни отъявленнейшие стервы с ангельским личиком и глазками. Есть, конечно, люди, от природы наделенные способностью видеть человека насквозь, но таких очень мало. А вообще люди редко интересуются чем-нибудь, кроме самих себя. Мне врезалась в память история, которую я как-то слышал от одной канадки шотландского происхождения. Когда она была девочкой-подростком, ей, как и всякому подростку, постоянно казалось, что все на нее смотрят, причем неодобрительно, и от смущения она то и дело краснела и ударялась в слезы. Однажды ее дед, старый шотландец, видя ее мучения, сказал сердито: «И чего ты расстраиваешься, что, мол, люди думают о тебе плохо? Да они о тебе вовсе не думают!» Это ее сразу излечило, а я после ее рассказа тоже стал как-то увереннее в себе, потому что старик был совершенно прав. Но вот Мэри, которая обычно живет за завесой из цветов, ею самой выращенных, услышала же что-то, чем-то на нее повеяло. Здесь крылась опасность — ведь завтрашний день еще впереди.

Если бы мой план возник сразу и во всех подробностях, я счел бы его нелепицей и выбросил из головы. Взрослые люди так не поступают, но взрослые люди часто играют в тайные игры. У меня это началось с того дня, когда Джой изложил мне правила ограбления банка. Игра скрашивала скуку моей работы, а дальше все так удивительно хорошо в ней укладывалось — Аллен со своей маской, неисправный бачок в уборной, заржавленный револьвер, приближающийся праздник, бумага, которую Джой заталкивал в дверной замок. Играя, я рассчитывал время, репетировал, примерялся. Но ведь и бандит, отстреливающийся от полиции, был когда-то мальчишкой и стрелял из пугача, да так набил себе руку, что обидно было бы не приложить потом это искусство к делу.

Мне трудно сказать, когда именно моя игра перестала быть игрой. Может быть, когда я понял, что могу стать владельцем лавки и что для ведения дела понадобятся деньги. И потом — соблазн испытать на практике так безупречно разработанный план. А что до преступности этого плана, так ведь это преступление против денег, не против людей. Никто не пострадает. Деньги застрахованы. Преступно было бы, что касалось людей — Дэнни, Марулло. Если я это мог сделать, то кража — пустяки. К тому же все это на один раз. Больше это никогда не повторится. А вся подготовка, аксессуары, расчет времени — все было разработано до мельчайших деталей прежде, чем это перестало быть игрой. Мальчишка с пугачом вдруг ощутил в руке настоящее оружие.

Конечно, известный риск тут был, но ведь рискуешь и тогда, когда переходишь улицу, или даже просто прогуливаешься под деревьями. Мне кажется, страха я не испытывал. Я его изжил в многочисленных репетициях, осталось только легкое волнение, похожее на то, что чувствует актер, стоя за кулисами в день премьеры. И как в настоящей, серьезной игре, все возможные осложнения были заранее учтены и предупреждены.

Против ожиданий, я спал очень крепко, без снов и даже проспал. Я рассчитывал провести предрассветный час в успокаивающем нервы раздумье. Однако, когда я раскрыл глаза, хвост коровы у озера был виден так ясно, что, должно быть, уже с полчаса как рассвело. Меня вдруг подбросило на кровати, словно взрывной волной. При таком пробуждении, бывает, все тело сводит судорога. Даже Мэри проснулась от толчка и спросила:

— Что случилось?

— Я проспал.

— Глупости. Еще рано.

— Нет, мой плюсквамперфектум. У меня сегодня гала-день. Страсть к бакалее овладела миром. А ты не вставай, пожалуйста.

— Тебе надо поплотнее позавтракать.

— А я знаешь что сделаю? Возьму в «Фок-мачте» кофе навынос и, как голодный волк, наброшусь на запасы Марулло.

— Обещаешь?

— Обещаю, мышка-норушка, а ты лежи и думай, как бы нам все-таки избавиться на эти два дня от наших обожаемых деток. Нам это просто необходимо. Серьезно.

— Я и сама знаю. Попробую еще подумать.

Я быстро оделся и ушел, не дав ей времени наградить меня еще какими-нибудь полезными советами насчет моего здоровья и благополучия.

Джой сидел в кафе и, увидев меня, приглашающим жестом хлопнул по соседнему табурету.

— Не могу, Морфи. Поздно. Анни, можешь отпустить мне кварту кофе в картонной посуде?

— Кварту — нет. Две пинты, если хочешь.

— Ничего. Это даже лучше.

Она налила кофе в два картонных стаканчика, закрыла их крышками и поставила в бумажный мешочек.

Джой допил свой кофе и вышел вместе со мной.

— Вам сегодня придется служить обедню без епископа?

— Да, видно, так. Что вы скажете о вчерашних новостях?

— Все никак не переварю их.

— Говорил я вам, что чую неладное.

— Да, я об этом вспомнил, когда слушал радио. У вас тонкий нюх.

— Это профессиональное. Теперь Бейкер мог бы спокойно вернуться. Не знаю только, вернется ли.

— Бейкер?

— А вам ничего не приходит в голову?

Я беспомощно поглядел на него.

— Чего-то я, видно, не додумываю, а чего, сам не знаю.

— Господи боже мой!

— Удивляетесь моей недогадливости?

— Вот именно. Закон клыков еще не отменен.

— Ах ты, господи! Видно, я очень многого не могу додумать. Между прочим, я забыл, вы, кажется, любите, чтоб и салат были майонез?

— Да, и то и другое. — Он сорвал целлофановую обертку с пачки сигарет «Кэмел» и, скомкав ее, сунул в дверной замок.

— Ну, я пошел, — сказал я. — У нас сегодня объявлена распродажа чая. Предъявивший крышку от ящика получает в премию ребенка. Нет ли у вас знакомых дам?

— Есть, конечно, но едва ли они соблазнятся подобной премией. Не трудитесь приносить сандвичи, я сам зайду.

Он затворил дверь за собой, и я не услышал щелканья замка. Надеюсь, Джой никогда не узнает, что он был моим учителем, и превосходным учителем. Он не только изложил мне теорию, он подкрепил ее наглядным уроком и, сам того не ведая, расчистил мне путь.

Все специалисты, все, кто разбирается в таких вещах, утверждают, что только деньги делают деньги. Самый простой путь — всегда самый лучший. Вся сила моего плана заключается в его необыкновенной простоте. Но, наверно, он так и остался бы навсегда в моем воображении, если бы случайно Марулло не шагнул сослепу на край пропасти. Когда мне сделалось ясно, что я, может быть, стану владельцем лавки, — вот тогда и только тогда все мои фантазии обрели почву. У непосвященного мог бы возникнуть вопрос: если лавка будет моя, зачем же мне тогда деньги? Мистер Бейкер бы такого вопроса не задал, и Джой тоже, не говоря уже о Марулло. Иметь лавку, не имея капитала, — хуже, чем совсем не иметь лавки. Аппиева дорога банкротства окаймлена могилами необеспеченных предприятий. У меня там уже одна могилка есть. Самый глупый военачальник не бросит все свои силы на прорыв, зная, что у него нет ни резервов, ни минометов, ни подкреплений, а вот некоторые незадачливые дельцы именно так поступают. Правда, задний карман моих брюк оттопыривала объемистая пачка переписанных купюр — денег Мэри, но б о льшая часть из них должна перейти в карман Марулло. И вот подойдет первое число следующего месяца. Оптовые фирмы не так уж рвутся предоставлять кредит предпринимателям, еще не успевшим себя зарекомендовать. Вот почему мне нужны будут деньги, те самые деньги, что сейчас дожидаются меня за тикающей стальной дверью. Как их добыть — задача, которая до сих пор решалась только в моих снах наяву, — казалась теперь вполне разрешимой. Что грабеж — это преступление, смущало меня очень мало. Насчет Марулло моя совесть тоже была спокойна. Сейчас он жертва, но при других обстоятельствах сам не задумался бы так поступить. Только мысль о Дэнни тревожила меня, хоть я и знал наверняка, что песенка Дэнни все равно спета. Разве не служила мне полным оправданием неудавшаяся попытка мистера Бейкера сделать с ним то, что сделал я? И все-таки мысль о Дэнни была как открытая рана — открытая рана, боль которой превозмогаешь, когда победа близка. С этой раной мне теперь придется жить, но, может быть, со временем она зарубцуется или обрастет забвением, подобно тому как осколок снаряда обрастает хрящом.

Сейчас главное — деньги, а тут все подготовлено и выверено, как самый точный механизм.

Наука Морфи пошла мне впрок, я усвоил его правила и даже прибавил еще одно от себя. Первое: не иметь ничего порочащего в прошлом. За мной ничего и нет. Второе: никаких сообщников или доверенных. Об этом и речи быть не может. Третье: никаких дамочек. Из моих знакомых разве только Марджи Янг-Хант подходит под эту категорию, а я отнюдь не собираюсь пить шампанское из ее туфли. Четвертое: не козырять деньгами. Я и не намерен. Я буду тратить деньги понемногу, оплачивая ими счета поставщиков. Место для хранения я уже придумал. На дне коробки, где лежит моя шляпа храмовника, сделано возвышение из папье-маше, обтянутое бархатом, по размеру и форме моей головы. Я уже отделил его от дна и намазал края цементной пастой, чтобы потом мгновенно приклеить на прежнее место.

Затем — маска Микки-Мауса. Она закроет все лицо, так меня не узнают. Старый прорезиненный плащ Марулло — все эти бежевые плащи выглядят одинаково — и пара целлофановых перчаток, которые одним движением снимаются с руки. Маска была вырезана еще несколько дней назад, а коробка вместе с корнфлексом спущена в канализацию, куда впоследствии отправится и маска с перчатками. Старый «айвер-джонсон» с серебряной насечкой вычернен ламповой сажей, и в уборной стоит наготове банка со смазочным маслом, куда он будет засунут, а затем при удобном случае передан Стони.

Я прибавил еще одно заключительное правило: не жадничай. Не хватай слишком много и остерегайся крупных купюр. Шесть — десять тысяч, предпочтительно десятками и двадцатками, — вполне достаточно, и удобно хранить и тратить. Коробка от торта, что стоит на холодильнике, послужит подменной тарой; как только все будет закончено, она вернется на свое место и в ней опять будет торт. Я пробовал изменять свой голос с помощью чревовещательной трубки Аллена, но потом решил, что лучше обойтись без слов, одними жестами. Все наготове, ничего не забыто.

Я даже пожалел, что мистера Бейкера нет в городе. Будут только Морфи, Гарри Роббит и Эдит Олден. Время было у меня рассчитано до долей секунды. Без пяти девять я поставлю метлу у входа. Дальше все репетировалось уже множество раз. Подвернуть полы фартука, подвесить гирю к цепочке в уборной, чтобы вода все время лилась. Всякий, кто войдет в лавку, услышит шум воды и сделает соответствующее заключение. Плащ, маска, коробка от торта, револьвер, перчатки. Как только начнет бить девять — перейти переулок, толкнуть дверь, надеть маску и войти в ту секунду, как загудит часовой механизм и Джой распахнет дверцу сейфа. Наставить револьвер, жестом приказать всем троим лечь на пол. Сопротивления не будет. Джой ведь говорил: деньги застрахованы, а он нет. Взять деньги, положить в коробку от торта, вернуться к себе, спустить в унитаз маску и перчатки, бросить револьвер в банку со смазочным маслом, повесить плащ. Фартук вниз, деньги в шляпную коробку, торт на место, метлу в руки, и когда поднимется шум — как ни в чем не бывало подметать тротуар у всех на глазах. Все за одну минуту и сорок секунд — рассчитано, выверено и проверено. Но, как ни тщательно я все обдумал и рассчитал, у меня немножко захватывало дух, когда я подметал лавку перед тем, как отпереть двойную уличную дверь. Фартук я надел вчерашний, мятый, чтобы не бросались в глаза новые сгибы.

И вот, поверите ли, время перестало двигаться, как будто новый Иисус Навин остановил-таки солнце. Минутная стрелка отцовского хронометра застряла на месте.

Давно уже я не обращался вслух к своей пастве, но в это утро обратился — должно быть, от волнения.

— Друзья мои, — сказал я, — то, чему вы сейчас станете свидетелями, должно остаться в тайне. Я знаю, что могу рассчитывать на ваше молчание. Если у кого-нибудь есть сомнения нравственного порядка, прошу сомневающегося покинуть собрание. — Я помолчал. — Нет таких? Тем лучше. Но если я вдруг узнаю, что какая-то банка устриц или кочан капусты позволили себе обсуждать это происшествие с посторонними, виновного ждет казнь через посредство столовой вилки. Так и знайте. А теперь я желаю выразить вам свою признательность. Много лет мы с вами смиренно возделывали этот чужой виноградник, где я был таким же слугой, как и вы. Теперь положение изменится. Отныне я становлюсь здесь хозяином, но обещаю быть хозяином добрым, снисходительным и чутким. Срок подходит, друзья мои, занавес поднимается, прощайте. — И когда я с метлой в руках шел к дверям, я услышал свой собственный голос, взывавший: «Дэнни, Дэнни! Оставь меня, не терзай!» И такая сильная судорога передернула все мое тело, что мне пришлось постоять секунду, опершись на метлу, прежде чем отпереть дверь.

На отцовском хронометре короткая, толстая часовая стрелка указывала на девять, а длинная, тонкая минутная не дошла до двенадцати ровно на шесть минут. Я слышал, как сердце хронометра стучит у меня на ладони.


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.045 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал